05.09.2007 Любовь и любезность к ближнему больше конфессиональных ссор

Месенском соборе

Угловатый Месенский собор появляется из-за поворота, и карильон начинает бить. Услышать мелодию почти никогда не удается, но однажды в его звоне мне почудилось что-то вроде Девятой симфонии. Собор отстроен заново в двадцатом веке – старинное здание аббатства уничтожила Первая мировая.
Над воротами тебя встречает святой Николай с гнутым посохом. Дверь всегда открыта – и поблизости никогда никого нет. Это пустая церковь в пустом городе. Пространство здесь становится прекрасным резонатором для всякого, кто решится произнести слово.
Я произношу:

Gloria Parti, et Filio, et Spiritui Sancto, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum.

Святые не отвечают. Иосиф что-то объясняет младенцу Иисусу, Франциск слушает мальчика, стоящего на раскрытой книге в его руках, Катерина устало опирается на колесо. Неф убегает от тебя, стремясь на суд к Великому Архиерею на витраже над алтарем. Окна по торцам трансепта пропускают в святилище свет, становящийся крестом. Три алтаря гудят и набухают молчанием.
Под статуей Богоматери Месенской почему-то горят свечи. Кто-то пришел, помолился, посидел, глядя на образы Матери и Сына, и пошел домой – на соседнюю улицу.
По стенам собора висят гербы покойных архиепископов. Пастырский посох сочетается на них с графской короной – монсеньеры происходили из знатных родов и ощущали себя владетелями Месена (а может быть, когда-то и были ими). Фландрскому гонору лет гораздо больше, чем любой из трех местных сепаратистских партий.
Крипта сохранилась с одиннадцатого века. У западной стены – средневековая статуя апостола. Здесь усыпальница принцессы Адалы (hic qui scripta legis, jacet Adala filia regis) – основательницы аббатства (1060 год). Дочь французского короля Робера II Благочестивого, она была матерью Матильды – жены Вильгельма Завоевателя. В Первую мировую войну немцы устроили в крипте под разрушенным собором госпиталь, где лечился молодой ефрейтор Адольф Гитлер. Бог и святые, оказывается, действительно заступаются за всех – за чудовищ не в меньшей степени, чем за их жертвы.
Собор служит местом поминовения всех павших на этих полях в войну. «Война» здесь означает Первую, а не Вторую, как у нас. По обе стороны от центрального алтаря – флаги стран Британского содружества наций, Ирландской республики, немецких земель, Франции, Фландрии, Бельгии. Под этими флагами люди с разных концов света убивали друг друга – даже маорийцы из Новой Зеландии – сам читал их странные имена, похожие на заклинания, на кладбище возле лагеря. Все они оказались на бойне, которую до четырнадцатого года мир не мог себе вообразить.
В июне 1917 года британские войска прорвали немецкий фронт на участке Мессинской гряды (Messine Ridge), подведя под позиции неприятеля мины колоссальной взрывной силы (эффект сравним с небольшим землетрясением, а взрыв был слышен на берегу родного Альбиона). Жертвы только этой операции исчисляются десятками тысяч. Для города размером с большую деревню – слишком высокая концентрация трупов.
Здесь, между Ипром, Мененом и Кортрейком рождалось осознание человеком своего греха. Оказалось, что он сам себе неведом: в девятнадцатом веке он думал, что не может измерить бездны добра, которую скрывает его разум – после Ипра и Вердена оказалось, что разум превращает пастбище и поле с грядками в котел жидкой грязи, вырывает из суставов человеческие кости, заплевывает воздух огнем и дымом, от которого глаза вылезают из орбит, и оставляет человека одиноким посреди ада.
На ирландском мемориальном кладбище есть плиты со стихами и воспоминаниями солдат-участников Мессинских боев. Есть там строчки, написанные Томом Кеттлом из Девятого отряда королевских Дублинских стрелков, которые я попробовал перевести:

So here, where the mad guns curse overhead,
And tired men sigh, with mud for coach and floor,
Know that we fools, now with the foolish dead,
Died not for flag, nor king, nor emperor,
But for a dream born in a herdman’s shed
And for the secret scripture of the poor.

Здесь, в гуще ядовитых облаков,
На размозженной в грязь и хлябь земле,
Мы умираем смертью дураков
Не за отчизны или королей,
А за евангелие бедняков,
Сон пастуха и лилии полей.

Несмотря на то, что уроки прошлого века не прошли даром в этой части Европы – позапрошлый с его людоедским культом факта здесь уже не повторится – соблазн переверстать Божий мир по собственному ранжиру слишком велик – и от него не воздерживаются очень многие, в том числе и «благополучные» страны. Наша страна, увы, не исключение. Ничего в мире нет страшнее безответственного оптимизма. «Горы свернем» и «шапками закидаем» - вот мысли, на которых себя надо ловить каждый день в покаянии и смирении перед Тем, Кто выше всех нас. У самонадеянного есть враги – потому что враги с ним не согласны – с ним, ведающим истину. У смиренного их нет. Мир означает прежде всего смирение гордыни – признание того, что истина тебе не принадлежит.
Этим открытием мир обязан смиренной многострадальной Бельгии.

Месса

«Кто начнет любить христианство больше Истины,
продолжит тем, что свою секту возлюбит больше всего христианства,
а закончит тем, что больше всего на свете возлюбит себя самого»
(С. Кольридж)

Воскресенье. Католическая месса в бильярдной. Двое белых и двое черных людей за круглым столом. Я, Клод из Бурунди и Ило из Конго. Служит священник Йо Хансенс, глава Pax Christi. Служит на французском. У меня в руках английский миссал. На столе – серебряная чаша, дискос с облатками, распятие в африканском стиле – только Христос без креста с раскинутыми руками – красное дерево, тонкая резьба. На Йо – красная епитрахиль с африканскими же узорами.
Не принял причастие только я как православный. Но Йо, кажется, мне в нем не отказал бы. Что это – несерьезность в отношении священного или «срывание колосьев в субботу»? Любовь и любезность к ближнему – не больше ли конфессиональных ссор?..
Солнце, бьющее в окно, отражается на чаше, на дискосе. Евангелие, притча о богаче, который собирается строить новые житницы в то время, как будущим готовится его смерть. Стоит собирать только то богатство, для которого не нужны закрома. (Лука 12:16-21)
Йо спросил мое мнение о прочитанном. Я сказал, что надо верить в Христа, в его жертву – что главное доверять Тому, Кто один может держать наше сокровище. Наше сокровище – все сокровенное (от нас самих), чем мы имеет смутное представление только в мечтах – это готовит для нас Бог. Вот о чем надо думать живым, вот, во что верить. Пытаться удержать хоть что-то здесь – безумие. Мы плачем о потере здешнего – но как мы можем плакать, когда в небесном поле нас ждет… Ило и Клод отвечали на французском – я не понял.
Молились о мире – о благополучии лагеря и всех миротворцев, которые «дети Божии нарекутся», об Африке, где миротворец почти всегда становится мучеником. О соединении всех.
Католические и православные «книжники и фарисеи» равно считают слово «экуменизм» ругательным. Единство церкви, о котором они молятся и ее «вселенскость», «кафоличность» - пустой звук для тех, кто под «вселенной» понимает только самого себя и свою организацию. Когда Тело Христово становится конторой, торжествует кто угодно (не обязательно враг рода человеческого), но не Сам Христос. Там, в бильярдной царил дух любви, который вполне может отсутствовать в храме, и надежда на подлинное соединение всех, которое начинается уже сегодня под тайным водительством Бога – спасителя уповающих.
Да и что бы произошло, если бы я не присутствовал? Для меня, всего на всего, не существовало бы этих часов с солнцем на дискосе, с африканским Христом. В жизни было бы меньше радости.
Не думаю, что «смешение» - католиков с православными, мусульман с христианами, христиан с евреями, всех – с язычниками, буддистами или безбожниками – «вавилонский грех». Вспомним, в каком мире жили первые христиане и сам Иисус – это был водоворот всех наречий и вер – толкучий Восток, где бок о бок с саддукеем стоял халдейский маг, а латинский легионер из какого-нибудь Арпина мешался с койне прозелита-грека или арамейским сирийца – почитателя баальбекского метеорита. Католики мне не казались чужими. Более того – они были мне ближе многих единоверцев. Ни косого взгляда, который я нередко встречал в церкви, ни бюрократического формализма при обряде – вечеря, вечеря в полдень, в воспоминание о том Четверге, когда человек получил шанс ступить на стезю обожения – и ничего больше. Бедная церковь, которая возникла вот здесь же – «где двое или трое соберутся во имя Мое».
«Как хорошо, что с нами православный, - говорил Йо, - когда мы молимся о мире и соединении всех в Господе нашем Иисусе Христе». Я плохой христианин. Стараюсь говорить это не из кокетства, а в качестве констатации факта. В Месене меня окружали люди – христиане, мусульмане, иудеи, неверующие – у которых мне действительно было чему поучиться – твердости в собственной вере, активности в делах милосердия, доверия жизни и Богу, веселью духа. Не знаю, возможно ли мне самому обрести то доброе, что я видел у моих братьев со всего мира, возможно ли для меня стать лучше.
Но для Бога – Духа Жизни, создавшего верующих и неверующих, евреев и негров, правых и левых, христиан и язычников, и открывшего другим не менее ценное, чем нам – возможно все.

Ислам и иман

В одной из комнат хостела сломался водопровод. Она и так стояла пустой, но теперь ее вообще нельзя было сдать клиентам (кроме нас в Деревню мира приезжали еще британские археологи, целыми днями за столом перебиравшие находки с Мессинской гряды – осколки мин, пули, бутылочные горлышки).
Больше половины голландской делегации составляли иммигранты из Индонезии и Бангладеш. Впервые видел людей такой расы – ни белые, ни черные, ни монголоиды – какая-то смесь их всех. Притом очень удачная.
Все они – мусульмане. Чтобы совершать молитвы, они попросили отдать им отдаленную комнату со сломанным водопроводом. Им не отказали.
Как известно, молитва – второй из пяти столпов ислама. Пять раз в сутки мусульманин обязан обращаться лицом и сердцем к далекой Каабе. Имам – человек, «ведущий» молитву. Им может оказаться кто угодно – для этого не нужно рукоположения и посвящения – достаточно быть в вопросах веры компетентней всех собравшихся. Мусульманское молитвенное сообщество каждый раз в зависимости от того, кто молится, буквально составляется заново.
Однажды я попросил разрешения присутствовать на молитве. Вход – без обуви – разрешен был всем. На самой «многолюдной» молитве при мне собиралось до десяти человек – среди них были и наши чеченцы. Девушки одевали белые покрывала и вставали сзади мужчин. И те и другие – мои ровесники, студенты двадцати с чем-то лет. Youngsters, как нас здесь называли. Было диковато видеть их, «таких же, как я», тех, с кем я только что ел в столовой и болтал о всякой ерунде, исполняющими совершенно непонятный мне ритуал, шепчущими или говорящими в голос длинные формулы с певучими модуляциями и гортанными синкопами. Все прекрасно знали свои роли. Поклоны, коленопреклонения, восклицания «Аллах у-акбар, Аллах у-анк’мар», пение и шепот с поворотами головы направо и налево – все сплеталось в единое действо, неуловимо напоминающее о происходящем в природе – переборах листвы под ветром, течении воды в реке.
Вел молитву Ааман – председатель организации молодых мусульман в Гааге. Сын имама, лидер с аристократической осанкой, привычно сидящий в позе лотоса и однажды преподававший нам медитацию, это удивительно веселый человек, душа компании. Как ему при этом удавалось воздерживаться от алкоголя, я не знаю. Но он очень одобрял инициативу МПГ по агитации в пользу отказа от алкоголя, сигарет и наркотиков. Говорил, что это «близко к исламу».
Есть беседы, которые остаются с тобой навсегда – даже если ты ничего особенного не сказал и ничего нового не услышал. Как-то ночью у нас произошла такая беседа.
Мы просто делились сведениями о том, как верим. («Како веруеши, альбо вовсе не веруеши?») Притом речь шла не о культе и не о догматах – это был один из тех разговоров, которые служат собеседникам в первую очередь для самопознания – для того, чтобы, формулируя себя для другого, самому себе удивиться: «вот я оказывается какой! вот, оказывается, какова моя ценность!»
Началось все с проповеди Аамана о вреде алкоголя. Разум надо беречь незамутненным, говорил он. Человек – это орудие Бога и Его наместник на земле – презирать инструкции Командира – преступление и потеря чести. Пить на посту – распущенность. Тем более, что в силах человека не пить. Я просто ответил, что в России агитировать за абсолютную трезвость возможно, но смешно – надо вместо этого культивировать культуру пития (есть же она у «пьющих» народов, для которых пьянство не представляет угрозы самосохранению нации). Да и пьют у нас теперь, говорю я, не от отчаяния и безысходности социальной ситуации, как в девяностые, а от бешеного ритма жизни среди хищнической борьбы за деньги и достижений. Всему виною наш дикий капитализм а ля Диккенс и ультра-кальвинистская мораль в сочетании с дарвинистским сентиментом, которые дают право на жизнь только торжествующим хищникам (т.н. “the successful” – «успешные»). К «либерал-консерватизму» сегодняшнего западного мира у голландских мусульман отношение не очень теплое (Захид из Бангладеш говорил, что пострадал от миграционной политики Нидерландов), но моей филиппикой они прониклись мало – чужим проблемам можно посочувствовать, но представить чужие неприятности с такой яркостью, чтобы они начали задевать тебя, можно только обладая сомнительным даром абсолютной эмпатии.
Мне очень хотелось, чтобы они (помимо Аамана в «молельне» были другие мусульмане – все голландские эмигранты) заговорили о вере со страстью. Хотелось даже задеть их, чтобы вызвать сопротивление. Наконец, Ааман начал свой рассказ о практике ислама. Вкратце привожу здесь его и свои основные мысли (говорили мы очень много, но в целом об одном и том же).
Для религиозной жизни важен не только ислам (религиозная практика), но и иман (внутреннее расположение к ней). Парадоксально, иман является и началом ислама (без него невозможно приступить к исполнению долга) и его венцом, завершением. В имане шесть столпов, подобно тому как в исламе их пять. Иман хочется перевести как «добрая воля». Именно эта «добрая воля», вернее ее фундаментальность для религиозной установки мусульманина делает ислам экстравертной религией, ориентированной на сообщество людей. В имане социум (все, другие, публичное) пересекается с личностью (душа, я, интимное). Мой выбор общества оказывается не менее интимным выбором, чем выбор отношения к Богу (свободу выбора большинство богословов, несмотря на незаконченность полемики кадаритов и джабаритов, которая, видимо, принципиально не может быть завершена, признает). Любить других – людей, птиц, вещи – религиозный долг, неотделимый от заповеди любви к Богу. Сунна говорит, что Пророк никогда не сидел, уперевшись спиной в стену, но всегда – наклонившись вперед – по направлению к другим людям, внутрь круга сидящих рядом собеседников. Монотеизм здесь принципиален: именно Единство должно быть надо мной. Если надо мной множество, я не могу в нем основаться «евклидовским» разумом, пораженным законом противоречия: я с неизбежностью начну выбирать – а значит, и любить только тех, кто любит то же, что и я. Я не могу основать свою любовь в человеке как таковом – человек часть множества, и он не больше меня. Я не могу начать любить во имя идеи – идея ниже меня. Но есть Тот, из Которого все, и к Которому все, Тот, кто будучи всем, конкретен и личностен – и однозначно трансцендентен – Аллах Корана. Он и есть единственная жизнь и надежда человека в жизни – в том числе, и в жизни с другими людьми. Если я имею опыт Его величия, я люблю Его – избран Им для Себя – и если я познал Его, насколько мне отпущено, я понимаю свою предельную нетождественность Ему. Бог не человек – разница между Богом и человеком, онтологическая пропасть между ними в исламе продуктивна. Человек не имеет надежды на обожение – и избегает искушения мистического безумия. Аскетизм не вполне типичен для ислама, несмотря на то, что аскеза время от времени практиковалась внутри традиции. Ааман и Вати говорили о женских монастырях чуть ли не с отвращением (возможно, мне показалось). Взамен внутренней «возгонке», этой «духовности ради духовности», мусульманин призван возделывать Божий сад – сотворенный мир. Ислам в изложении Аамана экологичен. Экология начинается с собственного тела: «храм Духа Святого» правоверный должен содержать в чистоте и здоровье. Здоровье – баланс на уровне тела, иман – на уровне разума и души, ислам – на уровне поступков, салам (мир) – на уровне общества (уммы - общины). Цель довольно проста – посредством религиозной практики на основе информации, полученной через Пророка (т.е. мусульманской традиции) достичь оптимального с мусульманской точки зрения состояния физического мира, личности и общества.
Я подверг сомнению один пункт, на котором строилась вся «проповедь» - способность человека достичь не то, чтобы идеала, а вообще чего-нибудь хорошего своими силами. Начал с примера России: довольно часто мы начинаем новую жизнь с понедельника, преисполненные надежд и вооруженные в общем-то неглупыми планами. Но, что бы мы не строили, обычно получается антилопа-гну. Конечно, теперь она уже не та, что при Петре I, но смысл тот же: мы субъективно не можем зажить по-человечески. Мы себя чувствуем некомфортно. Такое впечатление, будто мы сильно дали маху, на нас все смотрят, и в голову лезут вопросы, наподобие «зачем же мы здесь?» и «ну почему мы такие?» Мудрейшие и потому несчастнейшие люди России учили, что мы таковы, ибо мы – Божьи шуты, и наше назначение – быть притчей во языцех, вселенским посмешищем. От нас в таком случае требуется не инициатива по преобразованию себя (это невозможно и нечестиво – это спор с Божьим замыслом), а мужественное принятие своей такой «некартинной» роли.
Христианин, говорил я, в принципе, следуя Христу, должен иметь в себе хотя бы каплю раба (и ни в коем случае ее не выдавливать), если он действительно ценит пример Учителя, принявшего зрак рабий. Но раб – существо низкое, и недостойное милости Творца. Религия для меня, поэтому, это вопль и жалоба обиженного. Главная книга Библии – не Пятикнижие и даже не Евангелия, а Иов. Короче, я размазывал привычный нам экзистенциализм по Достоевскому. Религия, заключил я, это крик о помощи с тонущего корабля, притом неизвестно, слышит ли тебя кто-нибудь. Религия – конфликт человека с Богом. Человек, которого Бог своими шуточками доводит до отчаяния, заявляет о своих правах перед Богом – о правах Его творения. Для человека в ситуации Иова существуют три пути: смириться (я сам виноват), жить так, словно Бога нет, словно Он бросил нас и не придет, и плакать, не смолкая ни днем, ни ночью. Этот плач и есть религия.
Зачем плакать? Потому что так освящается зло. Читай: вся наша жизнь.
Зло все-таки существует, и человек не всегда может определить, не является ли злом его самое доброе добро. Источником же зла для человека может быть и Summum Bonum – библейский Отец, мусульманский Аллах. Существует опыт страха покинутости этим самым Богом-Аллахом – Он может вообще не иметь к тебе отношения – т.е. отвернуться в другую сторону. Это и есть ад – все, что принципиально только можно любить, уходит, более того – не любит тебя и никогда не любило. Страшное равнодушие вокруг. Нет утешителя. Христос – спасение в таком случае, ибо Он – человек, всех пожалевший. Это игра с высочайшей ставкой. Аллах все равно останется велик, но вот Иисус – надо, чтобы он вправду был Сыном Божиим и воскрес в третий день по писанием, чтобы надежда наша не оказалась тщетной.
Из людей меня пожалела только Вати, сидевшая рядом в кресле: с такими взглядами трудно жить. Нельзя так зацикливаться на существовании зла. Я что-то сказал о России, мол, «кому живется весело, вольготно на Руси?» - но позже оговорился: мы просто любим жаловаться – за века рабства, грязи, пассивности, скуки, страха перед начальством и судьбой, жалоба вошла в кровь. И если (что вероятно), мы вернемся к все тем же скуке, грязи, трусости, пассивности и низости – вина будет лежать на нас, а не на начальстве. «С такой религией…» - иронически протянул кто-то. Я заметил, что высказывался от себя лично: в Росси наверняка есть люди и более зрелые, и более жизнелюбивые, и более активные чем я. «И более умные» - добавили все про себя.
Мы беседовали еще очень долго. В основном, Ааман шел по-видимому привычной для себя дорогой: пытался меня обратить, указав на несообразности в тех христианских учениях, о которых он знал. Я мягко отклонял его вежливые выпады. В целом, мусульмане после этой ночи, как мне кажется, должны были остаться очень горды своей религией и собственным местом в ней. И эта их гордость – наше тайное торжество (т.е. торжество христиан). Эти дети кое о чем не знают из того, о чем знаем мы. Это делает нас ответственными за них.
Впрочем, это был не спор и не диалог – это был обмен юношескими монологами, в котором мы просто узнавали себя и друг друга. Я не имею права говорить о чем-то от имени веры, которую, не знаю, с достаточным ли основанием, считаю своей. Ааман, Вати, Захид, как мне кажется, твердо знают, Кому они поверили, кто они и куда идут, что им надо делать. В них чувствуется мужество, которого так недостает мне. Так недостает многим образованным русским мальчикам из тех, кого я знаю. Поэтому – да хранит Бог Живой гаагских мусульман, и пусть их светлая вера не будет поколеблена.
Расстались мы очень тепло, когда наступило самое ценное для медитации время – время до предрассветной молитвы. На юге в три-четыре часа ночи еще не видно солнца, но уже начинают щебетать птицы, славя Аллаха, Милостивого, Милосердного. Когда мы шли спать в свои комнаты, над Месеном стояли спокойные, мирные звезды.

Дмитрий Гальцин, активист МПГ