12.08.2005 Колониальные стереотипы в литературе: Россия - Англия

Евгений Замирович Тарланов, профессор филологии
Петрозаводского государственного университета.

Повороты истории часто дают необычные ракурсы событиям вокруг нас. Вот уже почти 10 лет, как люди, населяющие шестую часть планеты, привыкают и никак не могут привыкнуть к мысли о постоянно идущей гражданской, а точнее, национальной войне. Ответ на вопрос, почему эта война вспыхнула, как будто ясен - "крах терпит последняя из империй". В мудрой восточной пословице "Если двое скажут тебе, что слеп - дер-жись за стену" есть свой беспощадный смысл, и общественное мнение, погруженное в азарт преходящих политических игр, вполне подтвержда-ет его. Газеты противоборствующих платформ поют отходную собран-ному на Старой площади "идеологическому гомункулу" дружбы народов, чьим плакатным ликом заслонялись страдания подданных невиданного ранее "государства-монстра".

Реальная жизнь неизмеримо шире и сложнее политики. Всполохи вой-ны, ставшей по сути дела, национальной трагедией в Средней Азии, Ка-рабахе, Осетии, Молдавии, Абхазии и Чечне, высвечивают не только ис-каженные ужасом лица женщин с фронтовых фотографий, но и жизнен-ную необходимость осмысления с позиций трезвого историзма того, бы-ла или не была Россия колониальной империей в английском понимании, обратившемся теперь почти в общепринятое.

Между тем, естественное сострадание убитым и искалеченным в межнациональных бойнях все чаще встречает препятствие в виде искусно создаваемого некоторыми журналистами образа южного дикаря с Кавказа и из Азии вообще - хитрого и лживого адепта отсталых и репрессивных режимов без лица и индивидуальности, противостоящего цивилизации и прогрессу.Не всеми была понята та особая пропагандистская роль, кото-рую ему было суждено сыграть в дискредитации идеи единого государст-ва. Серия дел об узбекских хлопковых мошенничествах была обречена иметь столь обширный и не вполне пропорциональный резонанс только потому, что оттеняла его как нельзя более выгодно. На протяжении не-скольких лет в представления обывателя изобретательно и непререкаемо внедрялась мысль о чуждости Кавказа и мусульманских наций Средней Азии историческим путям России1 .

Но существовал ли в действительности такой дикарь для русского соз-нания? Мог ли существовать колониальный, а тем более фашистский сте-реотип, диктующий политические действия и бытовое поведение, в дооктябрьской и послеоктябрьской России - Советском Союзе? Являлась ли дружба народов лишь вышедшей из ниоткуда выдумкой переживших свое время номенклатурных старцев?

Принадлежа истории и политологии, эти проблемы не разрешимы без обращения к русской литературе

Колониализм мнимый и реальный

История, объясненная националистическим произволом и лишенная тем самым социального содержания, подменяющая динамику обществен-ных влияний хаосом конфессиональных амбиций с тем же успехом, с ка-ким ранее она придавала эпохальное значение зауряднейшим канцеляр-ским бумагам, совершенно не в состоянии разрешить создавшееся поло-жение. Без общекультурного подхода понятие колониальной империи те-ряет всякий смысл.

С этой точки зрения известный по всем советским учебникам образ Редьярда Киплинга - "певца британского империализма" при тяжеловес-ности своей (может быть, кому-то она кажется банальной) несет в себе частицу правды в том смысле, что воспевание превосходства одной нации над другой, совмещенное с оскорблениями носителей иных культур, со-провождает с начала и до конца литературную деятельность упомянутой фигуры. Примеры легко и без усилий являются нам в пяти- или восьми-страничной поэме об экспедиции англо-индийских войск против вос-ставшей индусской деревни, где был убит солдат королевской армии, ос-тавив на родине безутешную мать - "вдову в Честере сонном". То, что сам этот поход - акция карательная, становится ясным буквально с первых строк. Орудия праведного возмездия, оцепив деревню, начинают резню. Мелькают имена командиров, бесстрастно следуют цифры убитых. После вырезают скот: деревня обращается в безжизненную пустыню.

Автору, описавшему произошедшее, не приходит в голову, что изображенные им события не подлежат художественному воплощению: нечто подобное наш современник мог видеть разве что в фильмах недавнего прошлого о гражданской войне 1918-1922 годов с их нескончаемой по-ножовщиной. Впрочем, ирония Киплинга касается не одной только Ин-дии: неведомым путем занесенный туда казачий офицер Диркович попа-дает в ехидный каламбур о том, будто бы русские, считая себя самой вос-точной из западных наций, на поверку оказываются всего только самой западной из восточных. Восхищение жестоким убийством безоружных крестьян не стирают из его памяти ни обольстительные картины Манда-лея с тоскующей по британскому солдату красавицей, ни схватка офице-ра с конокрадом, вплетенная в знаменитую притчу о противостоянии За-пада и Востока, ни байки армейского служаки о патриархальной предан-ности господам ротного водоноса по прозвищу Ганга Дин...

Все это, будучи лишенным высшего гуманистического содержания, закономерно и объективно превращается в серию колониальных анекдотов с экзотически занимательными фигурами. Стремление к внутреннему проникновению в суть других культур существует в мире Киплинга как случайный курьез, вульгарное любопытство, бивуачное молодечество, то есть не существует совсем: герои его рассказов и стихотворных новелл предстают только предлогами для демонстрации разного рода ориен-тальных дикостей. Убеждение ХУ111 века в магической силе правящих миром мнений к началу ХХ столетия лишь углубилось, и империя коро-левы Виктории присутствовала в умах ее подданных с большей неколе-бимостью, чем в постановлениях английских судов, по которым лучшие скамьи в парках и места в железнодорожных вагонах, предназначавшиеся европейцам, имели специальные таблички.

Поведение же России относительно населяющих ее пределы народов (в сравнении с историей британского управления Индией) обнаруживает, как увидим еще раз, абсолютно иные отношения и трактовки.

Взгляд на культуру России как на единую в многообразии культуру субконтинента подразумевался уже петровскими реформами, закрепясь впоследствии в творческой практике Пушкина - необыкновенном проте-изме и пристальном интересе буквально к каждой национальной тради-ции. Едва ли не впервые в Европе Пушкин, как никто другой до него, провозгласил равенство всех народов Земли в способности постижения духовных сокровищ. В окончательном тексте "Памятника", знакомом всем нам из школьных учебников, в его знаменитом перечне "языков", внимающих вдохновенному слову Поэта, отсутствует сама мысль о "высших" и "низших" в интеллектуальном и нравственном измерениях расах, формирующая любые колониальные представления. Постскриптум к "Моей родословной", если не говорить об "Арапе Петра Великого", выходит далеко за рамки блистательной и горячей отповеди офи-циозному политическому лакею с темным прошлым, организовавшему непристойную кампанию в бульварной газете, - она исполнена ненави-стью гения к расизму всех форм. Его "Гасуб" выражает интернациона-лизм в самом чистом и глубоком понимании: во имя христианской исти-ны отвергается вовсе не исламская культура (прекрасно понятая в "Под-ражаниях Корану"), а примитивная дикарская мораль грабежа и глумле-ния над "чужим племенем".

Раскрывая со школьных лет "Героя нашего времени", многие из нас привыкают видеть в истории Бэлы более всего эффектную прелюдию с погонями и выстрелами к психологической драме Печорина на водах Пя-тигорска. Романтические подробности похищения девушки персонажем в национальном костюме могут, конечно же, и заслонить в ней главное - восприятие рассказчика. Оно очерчено в книге буквально несколькими фразами, но простота эта обманчива: подлинная трагедия переведенного из Петербурга гвардейца начинается уже в захолустной кавказской кре-пости именно потому, что приятное для него приключение наполняется на сей раз острым социальным подтекстом, по-новому освещая тему взаимоотношений людей разных культур. Сокрушительное поражение с нравственной стороны, которое терпит Печорин, наносится его понятию о полюбившей его женщине иной национальной среды как о дорогой иг-рушке, или, по выражению Владимира Набокова в одной статье, - "вос-точной красавице с коробки рахат-лукума". Среди участников суда над пресытившимся молодым человеком из общества уроженка аула стоит рядом с великосветской дамой по праву "естественного человека", не ис-порченного меркантильно-денежной цивилизацией, озаренного авторите-том Просвещения. Смерть ее - одновременно упрек не только тому, кто не захотел увидеть за разрисованными ширмами равного себе, но и стан-дарту "бремени белых", которое нужно нести "на службу к полудетям, а может быть - к чертям".

Приведенная цитата также принадлежит Киплингу, и упоминание о нем снова не будет случайным по той причине, что вызывает из памяти толстовского "Хаджи-Мурата", как будто бы повторяющего типичные ходы колониального романа.

Беспощадно-справедливое перо Льва Толстого, вдохновлявшее, в ча-стности, Махатму Ганди, поворачивает эпизод времен кровопролитной и затяжной кавказской войны прошлого столетия в рельефный философ-ско-социальный план. Бегство мятежного сподвижника Шамиля как из одного, так и из другого лагеря противников обретает значение протеста как против своекорыстного деспотизма, попирающего стремление про-стых людей в солдатских и офицерских шинелях к миру и взаимопони-манию, так и против межнациональных, межконфессиональных войн во-обще. Что сами эти войны диктуются только опасной непредсказуемо-стью религиозного фанатизма, помноженного на непомерное тщеславие, говорит открывающаяся по ходу событий необыкновенная схожесть сю-жетных положений, связанных с Николаем и Шамилем. Соображениями "высшей морали", полностью соответствующими требованиям катехизи-са и шариата, они обосновывают - каждый для себя - и дикое избиение студента-поляка шпицрутенами за проваленный экзамен (подлинная вина этому - его католическое вероисповедание), и военный суд над не же-лающими переходить в православие крестьянами-униатами, и, наконец, надвигающееся ослепление любимого сына Хаджи-Мурата - Юсуфа. Та-кого же рода государственная необходимость предписывала совершить поход в Чечню, результаты которого вновь не принесли ничего, кроме горя и страданий.

"Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его... был привезен мертвым к мечети на покрытой бур-кой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его похищения, Хаджи-Мурату, теперь в разорван-ной на груди рубахе стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла... Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены еще два тела...

Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее".

Нетрудно понять, что глубокая печаль и скорбь при виде разгрома в чеченском ауле, которые пронизывают этот отрывок из последней тол-стовской повести, не только не имеют ничего общего с тональностью описаний Киплинга, но являются прямым антиподами этого нобелевско-го лауреата 1907 года - по внутренней направленности нравственно-человеческих оценок. Здесь нет официально-сервильного восторга по по-воду подвигов во славу царствующего дома, совершенных "сыновьями вдовы" в красной форме при таких же обстоятельствах в индийской де-ревне, как и нет возможности чудесного спасения на королевской служ-бе, куда клянется отправить сына отважный "вольный стрелок" Гассан в известной "Балладе о Западе и Востоке". Смысл драмы героя повести, личности незаурядных духовных сил, характера, воли и мужества, кроет-ся даже не в недоверии новых союзников - высших чинов николаевской России, - так было принято думать до недавнего времени, но в оскорби-тельном и бестактном любопытстве высшего света, не видевшего в этой трагической судьбе ничего, кроме повода утолить собственное тщесла-вие. Обитатели тифлисской ставки и Зимнего дворца, начиная с самого Михаила Семеновича Воронцова, "сына русского посла, воспитанного в Англии..., не понимавшего жизни без власти и без покорности" и кончая совершенно ничтожным статским советником Кирилловым, нагло уми-ляющимся экзотическим азиатом, видят в нем, подобно опять же лицам англо-индийской службы, лишь редкую игрушку, безличное средство к достижению карьеры. Ради карьеры и положения рафинированный ари-стократ "забывает" распорядиться о спасении семьи своего пленника и холодно предает его, обрекая уже на верную смерть.

Сейчас, по прошествии более 80 лет со дня создания повести в окончательной редакции, нам становится ясно - вероятно, лучше, чем когда-либо ранее, - что внутренняя свобода, обретаемая ценой жизни послед-ним из страдающих и бунтующих людей, которые сошли со страниц Тол-стого в конце пути, - это свобода как от лицемерной колониальной спеси, так и от бесчеловечной религиозной нетерпимости во имя мирного труда и личного человеческого достоинства.

Перечитывая неру

Не из академических изданий, а из последних газет самой разнообразной ориентации можно уяснить, что обстановка, складывающаяся к концу столетия на территории, которую ранее занимал Советский Союз, в на-циональном плане (по прихоти истории) обретает большое сходство с уже упоминавшейся Кавказской войной 1850-х годов. Как та война, так и трагически закончившаяся для исторической России афганская кампа-ния и постоянные конфликты влекут за собой множество жертв. Сегодня же - и в этом их особенность - они сопровождаются глубокой апатией, охватившей массы людей, потерявших представление о том, где конча-ется их страна.

Однако сущность колониальных империй в настоящее время не известна ни человеку с улицы, ни обвиняющим Россию в колониализме газетным репортерам. Она прекрасно просматривается в монументальной "Авто-биографии" Джавахарлала Неру, представляющей широкую панораму общественной жизни Индии до 1947 года и дающей самое четкое пред-ставление о колониальном поведении, начиная от изображения стычек индийцев и англичан за железнодорожные места. Более того, выводы из книги, созданной в английских тюрьмах с 1931 по 1935 год, ярко осве-щают и свершившееся в России спустя более чем 60 лет, так как причи-ны межнациональных пожаров в колониальной Индии и постсоветской России обнаруживают, по внимательном рассмотрении, странную бли-зость.

Хладнокровное уничтожение индийской деревни, изображенное Киплингом в его поэме в плане беллетристики, без сомнения, выглядело бо-лее мягким, чем результаты его идей, примененных во вполне реальной обстановке 1921 года (!), когда участники антианглийского восстания мусульман Малабарского побережья были заживо сожжены в железнодорожных вагонах солдатами английской армии2 .

Сцены насилия, порок в тюрьмах и казней, не занимая в книге центральных мест, происходят, в основном, на втором плане, оттесняя блистательный и всесторонний анализ социологических и этических корней колониализма в их взаимосвязи с британским жизненным стандартом.

Смысл этого стандарта, имевшего в себе, как прямо замечает Неру, уже "нечто от религиозных настроений", состоял в "спокойной уверенности в своей неизменной правоте и в том, что они (англичане. - Е.Т.) с достоинством несут тяжелое бремя"3, прибщая коварные народы дикой Азии к передовым европейским ценностям. Под гром артиллерийских канонад, свист плетей, стоны раненых и крики истязаемых утвердилась новая вселенная с Англией на вершине, в то время как Азия и Африка теснились на самом нижнем, шестом уровне4.

Избиения англичанами иммигрантов из Пакистана и Бангладеш, как и нападения молодых немцев на турецкие кварталы Гамбурга, давно вошли в разряд обычных новостей, но нападение в советский период русских экстремистов на, скажем, азербайджанцев, узбеков или киргизов было вещью абсолютно непредставимой, как свидетельствуют национальные беспорядки в тех местах. Сама же история с отказом Мотилалу Неру, звезде индийской адвокатуры и знатоку трех языков, в праве баллотироваться в аллахабадский английский гражданский клуб исключительно по национальным причинам, рассказанная его сыном, с точки зрения русской жизни вообще происходила на другой планете.

То особое место, которое занимает в размышлениях главы первого правительства независимой Индии тема русской революции и Советского Союза, вовсе не является случайным или конъюнктурно избранным. Даже по прошествии многих десятилетий со дня написания эти страницы все еще сохраняют почти первозданную и волнующую свежесть. Мудрый и проницательный историк-просветитель, изысканный и элегантный собеседник, Джавахарлал Неру явился (и это можно понять только теперь) одним из поистине немногих аналитиков XX века, кто сумел, совершенно не прибегая к вульгарной политизации, с непринужденностью указать миру на важнейший гуманистический аспект русской жизни - дружбу и взаимопомощь народов, невозможность межнациональной вражды и межнациональной ненависти. "Россия заглянула в будущее и думала только о том,что должно быть, - подчеркивал он, оглядываясь на послеоктябрьский опыт, - тогда как другие страны лежали придавленные мертвой рукой прошлого и тратили свои силы на то, чтобы сохранять бесполезные реликвии ушедшей эпохи"5 . Существование же СССР закономерно стало для крупнейшего индийского мыслителя "светлым и отрадным явлением в темном и мрачном мире" по той причине, что книга Неру - вслед Махатме Ганди и Льву Толстому - намечала тему противостояния совместно России и Востока потребительской денежной цивилизации, не мыслимой без колониального угнетения, в то время как старый индийский идеал, подобно русскому, "не прославлял политические и военные триумфы и смотрел свысока на деньги и на класс людей, сделавших добывание денег своей профессией"6. Сама по себе мысль эта наталкивает на ощущение ясной параллели между ситуациями ХХ века в Индии и России - происшедшую в этот период адаптацию европейских левых ценностей к реалиям и русской, и индийской цивилизаций.

Возвращение призраков

Средоточием крови, грязи, ненависти и гнева, которым не было недостатка в новейшей истории как России, так и Содружества явилась в последнее время чеченская война. Значение ее так и осталось неизвестным для большинства: в необыкновенной сбивчивости и противоречивости и официальноного, и околоофициального взгляда на вещи, в страстности ее течения сконцентрировалась вся нескладица ставших принятыми в последнее десятилетие трактовок прошлого.

Тяжелая болезнь, поразившая массовое сознание народов исторической России в девяностые годы, совершенно не вызывается ностальгией по партийному прошлому, как об этом принято говорить. По справедливости ее суть состоит в смещении исторических координат общественной жизни, обретающем с течением времени даже патологический характер. Человек с улицы, забыв о границах своей страны, забывает также о границах своего времени, переходя в другие эпохи с легкостью посетителя антикварного магазина. Изделия политического Фаберже предлагаются государственной мыслью в неограниченном количестве в соответствии со всеми возможными вкусами и конфессиями, от княжеских гербов до бурок абреков.

Противоречие лубочно-бутафорского разнообразия титулов и костюмов с унифицирующей американской моделью, однако, вылилось в кровавое грозненское противостояние, определив развитие событий едва ли не в той же степени, что и необходимость иметь надежные источники нефти.

Естественно, что Чеченская кампания последнего времени, - и это осталось совершенно не замеченным, - как ничто другое в новейшей рус-ской истории, продемонстрировала подчиненность официальных реше-ний на высоком уровне тем же американским моделям, так как бездум-ные и безжалостные бомбардировки мирных людей в настоящий момент имеют подозрительное сходство с колониальной войной. При этом наше общество заимствует одновременно и худшие черты колонии с ее рели-гиозными барьерами, рознью и национальной ненавистью. "Политическое убийство - скверная вещь, - замечает Неру применительно к своей родине. - И все же с политическим террористом можно говорить и его можно склонить к другим методам, ибо предполагается, что он стремится к земной цели, которая носит не личный, а национальный характер. Религиозное убийство хуже, ибо тут речь идет о потустороннем мире, а в этом вопросе нельзя приводить никаких рациональных доводов. Порой линия раздела между тем и другим трудно различима и почти исчезает и политическое убийство приобретает в силу метафизического процесса полурелигиозный характер"7 .

Посмотрим на войну в той же Чечне, не говоря уже о Таджикистане, - и комментарии станут излишними...

Колонизованная и колонизирующая Россия не будет нужна никому. Осознать это поможет уникальный мир духовных исканий русской культуры классического и советского периодов, абсолютно чуждых узкой церковности, но донесших до сознания всех континентов мысль о равен-стве наций и рас в их духовной сути.

Отрекаться от этой традиции - преступно.