18.09.2006 Размышления о философии и эстетике маски в русском народном празднике

Человек отвечает своему родовому званию Homo Sapiens настолько, насколько он одновременно является Homo ludens (человек играющий) и Homo feriens (человек празднующий). Это всё понятия одного синонимического ряда, контекста. Потребность в празднике вытекает из сущностных, онтологических основ человеческого бытия. Праздник глубоко философичен, в его основе диалектика высшего порядка. Праздник многопланов и парадоксален в своей философской глубине. Его связь с трансцендентным очевидна, ибо первоистоки его нематериальны и, безусловно, генетически связаны с той особой декартовской субстанцией, которая присуща только человеку и составляет его характерную особенность, выделяя человека из всего многообразия животного мира, воздвигая его на самую вершину живой пирамиды. Речь идёт о душе, которая самодостаточна и является лоном духовного мира человека, рассматриваемого как нечто врождённое, изначально данное. Праздник – это душа народа, а вернее то её проявление, которое связано с особой эстетикой и состоянием, а именно смеховой стихией, экспрессивностью, выразительностью, спонтанностью, свободолюбием, праздностью, кипением и трансформацией, пусть и временной, картины мира, впрочем, иногда праздник захватывает в свой водоворот навсегда, становится ремеслом и формой существования. О таких людях, носителях праздничного начала, говорят, что они – праздник, который всегда с тобой. Праздник принципиально свободолюбив. Все сословные, классовые рамки, условности он преодолевает и ломает. Праздник переходит все границы. Прорыв свободы в празднике очевиден, стихия вольности соприсуща ему. Свобода – один из основополагающих принципов бытия. Праздник её воспроизводит и умножает. По количеству и качеству праздников, их интенсивности и массовости можно судить об уровне социальной свободы в государстве. Не случайно именно прогресс в сознании свободы устанавливается Гегелем в качестве критерия периодизации всемирной истории, а следовательно, и критерий праздничности здесь выступает контекстуальным синонимом. 18 век в России назван «играющим веком». Данное приподнятое состояние духа невозможно без ощущения себя свободным. И в то же время 18 век считается русской «эпохой просвещения». Связь праздника, свободы и просвещения налицо. Всё это краеугольные камни прогрессивного счастливого и продвинутого общества. Праздник не трудится! Он выше житейской суеты! О глубокой сущности труда и его значения для становления человека и общества размышлял Гегель. Человек создаёт средства для удовлетворения собственных потребностей. Возникает экономическая система и экономические отношения, которые лежат в основе социального разделения людей. Праздник это хорошо чувствует и предупреждает об опасности такого расслоения по признакам материального достатка. Праздник принципиально безделен. Он борется за право гражданства высшей духовной реальности, порой резко. Но как говорят, чтобы выпрямить палку, надо перегнуть её в противоположную сторону. Праздник сплачивает. Труд выставляет счёт и разъединяет, разводит по разным углам одного общежития! В празднике коллективные идеалы выявляют себя со всей силой идеального знания. Он не только переступает через материальный ценз, но и преодолевает разобщённость и неродственность между членами одного социума. Более того, побеждается сама смерть: ибо живые вступают в связь с ушедшими в мир иной! Н. Федоров сформулировал и логизировал эти праздничные инверсии в «Философии общего дела». В празднике возникает бескорыстная солидарность со «своими», родившимися на тот свет.
Праздник скептичен и эвристичен. Природа познания состоит в требовании сомнения, распространяющегося на всякое знание. Праздник – другая чаша весов, уравновешивающая бытие и одновременно, дающая ему оценку. Это критикующее, селекционное начало. Благодаря этому отлаженному механизму, внешне выраженному в оптимальном соотношении будней и праздников, в обществе утверждается достоверное знание о его жизнеспособности и комфортности.
Праздник активен. Но это «праздная» активность противопоставленная активности трудовой, когда человек не приходит в сознание, уходя с головой в серые и порой бессмысленные трудовые будни. Кризис выходного дня, когда человек очнувшись, оклемавшись, отрезвев от дел, встает перед вопросом бессмысленности своего существования, связан именно с этим. Праздник несёт в себе смыслообразующую и смыслопродуцирующую, аксеологическую функцию. Празднику заказана какая бы то ни была узость. Он вступает в контакт с самым широким кругом вещей, благодаря чему мышление становится совершеннее. Праздник – это мозг социума, а люди его клетки. Благодаря этому человек постигает ход мирового процесса, сообразуя с ним свою жизнь, желания и поступки. Праздник – это необходимая социуму рефлексия, внутренний опыт. Именно такая спонтанная сила рефлексии праздника порождает идеи существования, времени, пространства.
Праздник вечен. Но с течением времени он трансформировался. Традиции народного святочного и масленичного ряженья использовались в таких публичных городских зрелищах, как уличные маскарады, торжественные шествия, пародийные обряды. История сохранила память о юной послушнице Троицкого монастыря в Курске Н. Плевицкой, которая решилась круто изменить свою судьбу после того, как побывала на пасхальном гулянье. «Балаган сверкнул внезапным блеском, и почуяла душа правду иную, высшую правду – красоту». На следующий же день она пришла к директору балагана «проситься в его театр» . Именно такие экзальтированные, не научившиеся ещё кривить душой, очень непосредственные особы, которым «знания» не мешают без всяких углов зрения воспринимать действительность, особенно остро и проникновенно чувствуют стихию и глубокую философию и красоту, которую несёт праздник. Как писал голландский культуролог Хейзинга игра была раньше культуры и религии. В последней мы обнаруживаем генетическое родство с игрой. Именно с игрой связана текучесть, изменчивость. Религия же, напротив, утверждает незыблемость любого знания и с какой-то идиосинкразией относится к постулируемой игрой, а следовательно, праздником относительности, забывая о своих корнях. Вот почему церковь не любит актёрское ремесло, не желая замечать в театральной игре ту же условность, что и в церковных обрядах. В отличие от детей без всяких сомнений принимающих условность и спектакля, и ритуала!
Эстетика площадного смеха, мотивы русской ярмарки мы обнаруживаем в произведениях многих художников конца ХIХ – начала ХХ века. Среди них Василий Кандинский, в раннем творчестве которого нашла отражение ярмарочно-балаганная стихия. Творческая эволюция Кандинского от реализма к абстракции мне кажется вполне закономерной. Почувствовав своей гениальной душой философичность праздника, и живший во времена расцвета экзистенциальной философии, он вслед за Сёреном Кьеркегором увидел свою задачу в том, чтобы вырваться из власти разумного мышления и найти в себе смелость искать истину в том, что все привыкли считать парадоксом и абсурдом. Шедевральные произведения Кандинского – это художественная материализация идей праздника. Его работы излучают праздничность в её самом ярком свете.
Праздник экзистенциален. Его философствование, используя схему Ясперса, достигает «ориентации-в-мире». Это и есть экзистенция, которая составляет бытийное ядро личности. Экзистенция с невероятной силой открывается человеку в пограничных ситуациях, чаще всего связанных с негативными сторонами жизни: тяжёлая болезнь, смерть близких, чувство вины или бессилия и т.д. Человек чувствует конечность своего существования. Именно в эти минуты ему открывается трансцендентный мир. Существование этого мира таинственным образом связано с его собственным, он освещает новым смыслом и человеческую экзистенцию. Как тут не вспомнить четверостишие А. Блока:
Тащитесь, траурные клячи!
Актёры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!
Праздник, не дожидаясь таких критических моментов, сам вызывает жгучее чувство тоски по неземному, по смыслу! Он делает это тогда, когда у человека сильна иммунная система, когда он не угнетён горем. Праздник заботливо готовит человека, вооружает его онтологическими основаниями для жизни!
Праздник дуалистичен: он ориентирован на прошлое, актуализируя традиционное и устремлён в будущее, нацелен на обновление и ломку ветхого. В этом антиномия праздника. Рискну предположить, что именно в празднике в специфической форме выразилось некое космическое стремление к прогрессу. Заложенный в нём механизм обновления сочетает в себе свободу проявления, спонтанность, сознательный выбор и некую предопределённость, фатальность зарождения новых форм. Праздник витален и не считается со всем отживающим. Уместно вспомнить и другого великого художника ХХ века, «деревенского философа» Сальвадора Дали, всё прозаическое творчество которого проникнуто настроением праздничности, карнавала. Он также ощутил на себе раскрепощающую, оргиастическую, дионисийскую силу праздника, освобождающую от всего косного, старого, отжившего, в том числе и моральных регламентаций. Личностные творческие искания – убежден, что здесь действовал тот же механизм, что и в празднике, – помноженные на темперамент и присущую этому испанцу эксцентричность побудили его написать на одной из своих картин имморалистическую фразу: «Я плюю на свою мать».
Святками называют двенадцать дней от Рождества до Крещения Господня (с 7 по 19 января). В это время воспрещается пост, коленопреклоненные молитвы и бракосочетание, нельзя выполнять многие виды работ. Считалось, что если шить на Рождество – непременно в семье уродится слепой, лапти плести – родится кривой и т.д. Со святками связано множество верований и обрядов. Солнцеворот воспринимается как глобальное космическое явление. Достигнув своего низшего положения на небосводе и миновав его, солнце начинает подниматься всё выше, как бы рождается заново. В это время мир людей сближается с иными мирами и возникает опасность разрушения земной гармонии и даже всего космоса. Вот почему, с одной стороны, люди оберегают себя от проникновения в их жизнь иных миров, отсюда и переодевание (ряженье, маскарады), а с другой – появляется возможность установить связь с потусторонним миром и получить информацию о будущем через гадание.
Ряженые – непременный атрибут святочных праздников. В основном это были парни, и лишь в некоторых случаях девушки. Чаще рядились стариками и старухами, цыганами, барином, чиновником, быком, конём, домашней птицей и лесными зверями. Озорные ряженые вели себя шумно, плясали, пели, носились по избе, пугая хозяев и гостей. Особенно весело представления с ряжеными проходили на молодёжных посиделках . Святки считались периодом активизации в мире людей враждебной деятельности нечистой силы, ряженые напрямую ассоциировались с «недобриками», а само ряженье считалось серьезным грехом, смыть который можно было только искупавшись в освященной крещенской проруби. Святки – экстремальный праздник, в нём и сразу после него все участники доходят до экстремума, крайнего порога. Видимо, это связано с неким порубежьем, на котором находится праздник.
Исследователи святочной обрядности отмечают эротические элементы в ряженье. Действо ряженых было не только зрелищем, но имело еще и очевидную нацеленность на взаимодействие «исполнителей» со «зрителями». Объектом действий ряженых – эротического характера – становились присутствующие девушки. Активность ряженых, направленная на «зрителей» и нередко переходящая в агрессию, заключала в себе не только идею воздействия на людей сил потустороннего мира, но и идею сексуальную. Наряду с противопоставлением «того» и «этого» света в ряженье актуализировалась оппозиция мужское/женское. Очевидно стремление ряженых придать своим действиям эротическую окраску: «гусь» щиплет и клюет девушек, «расщепиха» — фантастический персонаж — их «тискает», «медведь» изображает как «парень с девушкой спит». В эротических играх каждая девушка должна была подвергнуться контакту с ряжеными, что составляло основу такого рода игр. Основные виды этого контакта: удар (как правило, ниже спины), поцелуй, обыгрывание фаллического символа, вербальное действие (однонаправленное или диалог).
Самым распространенным видом эротического контакта в ряженье являлся поцелуй. Кстати, он часто наделялся животворной силой: целуя ряженых, девушка «чинила мельницу», «оживляла коня», «воскрешала покойника». Поцелуй был знаком контакта между девушкой и ряженым, олицетворявшим мужское начало. Не случайно девушки так неохотно шли на это: целовать ряженых было страшно, противно и, наконец, стыдно. В некоторых случаях поцелуй мог прямо символизировать половое сближение. Например, в игре в «стульчики» реплики ряженых подростков «Поцеловать теперь!» и «По…ть с голоду!» воспринимались как равнозначные — и в одной, и в другой ситуации выбранной девушке предстояло целовать «стульчика». Побуждения к действию имеют форму императива, нетерпящего возражений. Ряженые без каких-либо скидок, поправок и оглядок грубо вторгаются в интимно-эмоциональную сферу участниц представления, что не лишено логики жизни. Они обращаются к «рассуждающему сердцу» молодой женщины, которое подчиняется приказу. В глубине души участницы принимают такой порядок и даже сами каким-то образом провоцируют его. Этот пример показывает ещё и то, насколько легко женщина становится жертвой социальных условий, ведь по сути с ней обращаются как с проституткой. Этот обряд, безусловно, сохранил черты архаики, когда ещё не существовало семьи, а царил промискуитет и такое обращение с «дамами» не считалось чем-то зазорным и непристойным, ибо основной функцией было продление рода, тут уж не до телячьих нежностей.
«Встречались случаи, когда девушка должна была подержаться за половой член персонажа (натуральный либо изображавшийся каким-либо предметом) или за то, что его эвфемистически представляло в игре («межевой столб», «кран квасника» и т. д.). В некоторых случаях девушек заставляли целовать фаллос, а иногда — наблюдать за имитируемой эрекцией. При этом каждая из названных форм «приобщения» к фаллосу была функционально эквивалентна поцелую, поскольку тоже обеспечивала оживание «покойника».
В большинстве случаев девушек силой подводили к ряженым и заставляли выполнять их требования. На гулянье специальные люди («придверники») становились в дверях, чтобы ни у кого не было возможности уйти от участия в игрище, другие (тоже, как правило, неряженые) вытаскивали сопротивляющихся девушек из толпы и подводили их к месту действия. Если девушка отказывалась от навязываемой ей «роли», то ряженые вместе с помощниками били ее плетками или скрученными из полотенец «жгутами» до тех пор, пока та не исполняла всего, что от нее требовали. Насильственное включение в игру не укладывается в рамки обычного игрового поведения.
Бросается в глаза и чрезвычайная жестокость ряженых по отношению к тем, кого они вовлекали в игру. Можно прийти к выводу, что некоторые игры сводились именно к истязанию присутствующих.
В процессе игрища девушки должны были пережить ряд конкретных ощущений. Одной из задач ряженых было вызвать у них определенные эмоциональные переживания и физические состояния. Не только поведенческая, но и эмоциональная парадигма была запрограммирована для тех, кто включался в игру, в общей атмосфере раскрепощённости, возбуждения, веселья девушки должны были обязательно испытать неподдельные страх, стыд, отвращение и физическую боль. В отмеченных особенностях ряженья можно видеть не только признаки его архаического происхождения, но и не утраченное им ритуальное начало. Хотя мифологическое содержание тех или иных персонажей забывалось, исчезала мифологическая обусловленность их действий и костюмов, утрачивалась магическая мотивировка различных элементов обряда, но, несмотря на это, все же сохранялся ритуальный подтекст. По сути дела, весь комплекс эротических игр представлял для девушек серию испытаний. Пройдя через них, каждая участница должна была обрести (или доказать) свою сексуальную зрелость, готовность к взрослой жизни. Отсюда особый цинизм этих игр и всей обстановки на гулянье. Именно брачная тематика была характерна для большинства святочных молодёжных посиделочных игр, а святки и следующий за ними мясоед традиционно считались лучшим временем для сватовства и свадеб. И то, что сексуально-игровая инициация молодежи (в первую очередь — девушек) происходила именно в святки, представляется достаточно закономерным» .
Такового рода игры ряженых не могли протекать без обнажения. Нагота, телесность сопутствовала данным ритуалам. Нагота в общем в народной культуре оценивалась негативно и сближалась со значениями "чужой", "природный" и "демонический". «Полное или частичное обнажение практиковалось в земледельческой магии, в народной медицине, в колдовской практике и эзотерических ритуалах, в календарных и окказиональных обрядах, в играх, имеющих оргиастический характер, и использовалось для отгона нечистой силы, бури, града, изгнания болезней, паразитов, а также для продуцирования плодородия» . Праздник задает целый ряд антитез: природный – искусственный, демонический – божественный, чужой – свой, разрешённый – запрещённый и т.д. Праздник утрирует дуалистическую, диалектическую природу бытия. Праздник разрушает табу, а наличие табу – признак культуры. Неужели праздник принципиально антагонистичен по отношению к культуре? Усиление роли телесности в обряде, карнавальность, «неадекватность» поведения выступают как симптомы выхода из системы культурных табу. Примером тому могут служить всевозможные вольности, "скабрёзное поведение" ряженых, их откровенно вызывающие действия. Да, праздник подвергает культуру испытанию на прочность и жизнеспособность. Но для чего? Не для того ли, чтобы человек более чутко и тонко осознавал её наличие в себе? Функции обнажения основаны на понимании наготы как признака иномирности и естественного состояния, когда голый человек — уже не человек или не совсем человек. Сняв одежду, он теряет свою «социальность», принадлежность к культурному пространству. Обнажение способствовало установлению контактов с «тем светом», с природным миром, с демонами, а также использовалось для приобретения сверхъестественных свойств . Реальный мир человека ограничен. Человеку всегда хотелось выйти за его пределы. Он остро чувствовал данный в ощущениях мир как тюрьму. Само тело – вместилище духа, воспринимается как временная форма, нечто тленное и второстепенное по отношению к духу. Человеку всегда хотелось выйти за пределы своего бытия. В этом стремлении заложен огромный потенциал прогресса, уже реализованный в создании самолетов, космических ракет и т.п. «Социальность» – это принадлежность к миру людей, она принципиально ограничивает, но человек хочет принадлежать и к миру животных: летать как птица, плавать как рыба, бегать как ягуар. Он хочет обладать сверхъестественными способностями. Его воображение захватывает его самого. Это тот уровень теоретизирования, интеллектуального творчества, когда мозг, как калейдоскоп, самостоятельно творит всевозможные образы, смыслы, причуды, идеи. Ряженые предвосхищают собой ницшевскую идею о сверхчеловеке.
Но эта тоска по неземному и выдающимся сверхъестественным способностям может обернуться и злом. В диалоге Платона «Государство» приводится история о падении Гераклидов. Пастух лидийского царя Гиг после землетрясения спустился в новооткрывшуюся пропасть и нашел много дивного, в том числе полого медного коня; заглянув внутрь его через дверцу в боку, Гиг увидел огромного мертвеца с золотым перстнем на пальце. Взяв перстень, Гиг вернулся наверх и в обществе других пастухов обнаружил, что перстень, если повернуть его камнем к ладони, делает носителя невидимым. Тогда Гиг вызвался идти вестником к царю. Попав во дворец, он (с помощью перстня) обольстил царицу, вместе с нею убил царя и сам взошел на престол. Предание служит Платону опорой для важного рассуждения. Если бы существовало два таких перстня — один на руке человека справедливого, а другой у несправедливого, то первый не смог бы сохранить добродетель при возможности брать что угодно на рынке, незримо проникать в дома и «сближаться с кем вздумается», безнаказанно убивать и «вообще действовать среди людей так, словно он равен богу». Таким образом, заключает Платон, в своих поступках он не отличался бы от дурного человека. Этот мысленный эксперимент служил идее, что никто не честен по доброй воле, но лишь по принуждению: каждый, кто считает, что сможет совершить преступление безнаказанно, «так и поступает». Такова обратная сторона медали. Те же самолёты бомбят города, уничтожают людей и природу. Ядерное оружие угрожает всему человечеству. Коммунистическая и национал-социалистическая идеи унесли жизни десятков миллионов человек!
Как писал Мамардашвили, «культура – это то, что остаётся, когда я всё забыл». Культура – это не только и не столько табу. Это слишком её примитивное понимание. Культура – это именно высокая духовность. Культура трансцендирует, черпая силы, соки и энергию для себя там же, где и праздник со всеми его эскападами, выворотами и выкидонами. «При слове культура – моя рука тянется а пистолету», – говорил один из идеологов Третьего Рейха. Думается, что именно такую культуру, лишенную настоящей духовности и романтизма, но наполненную соблюдением внешних правил, чопорностью и всевозможными искусственными излишними ограничениями, он и имел в виду. Сразу вспоминается эпоха средневековой схоластики, умерщвления плоти во имя торжества духа и личная трагедия одного из самых великих философов того времени Пьера Абеляра.
Вместе с тем полезно перевести на философский язык народные представления. Сущность всего телесного заключается в единстве формы и материи. Именно они суть реальные сверхчувственные внутренние принципы, образующие всякую реальную вещь, всё телесное вообще. Форма выступает в роли целевой причины образования вещи. А причиной индивидуального своеобразия вещей является «получившая напечатление» материя того или иного индивида. Опираясь на позднего Аристотеля, Аквинат канонизировал христианское понимание соотношения идеального и материального как соотношение изначального принципа формы («принципа порядка») с колеблющимся и неустановившимся принципом материи («слабейшим видом бытия»). Слияние первопринципа формы и материи рождает мир индивидуальных явлений. Это точка в споре, которую поставил Фома Аквинский, об истолковании материально-телесной, человеческой и идеальной, божественной природы Иисуса Христа – третьей ипостаси Бога. Задолго до Аквината в «божественной», сверхчувственной природе праздника и машкарованья содержались постулаты данного принципа, объединяющего в единое целое телесность, материальность бытия и его идеальную сторону. Здесь Иисус Христос мог бы рассматриваться и как участник обряда: он ряженый, несущий в себе весь комплекс проблем и вопросов, связанных с философскими и теологическими дискуссиями о существовании Бога, жизни и смерти, и вполне конкретный человек, доступный нашим органам чувств, играющий свою строго детерминированную роль, отклонение от которой чревато разрушением всей архитектоники праздника. Ряженые – прототипы Христа. Но ведь ряженые посланники иномира, инобытия воспринимаемого язычески – мира смерти. А Иисус послан Богом! Но ведь и обряд ряженья амбивалентен с его беременной старухой и Единый воспринимается как Великое Ничто! Здесь противоположности смыкаются в единство. Здесь же мы чувствуем чёткие границы и регламентации в поведении ряженых и Христа. И зло и добро абсолютизируются. Так зарождается этика, мораль и по разные стороны разводятся ряженые и Христос – противоположности вступают в борьбу. Любые рамки – это одиночная камера, каземат для человеческого духа. Полное отсутствие рамок – бездна, ничто, крайняя форма редукции, нивелировки, – также безблагодатны. В поиске собственной меры и заключается суть индивидуального бытия. Быть или не быть – это вопрос меры бытия и небытия. Можно быть наполовину беременной! Шутливый оксюморон вскрывает сущность жизни как поиска меры, равновесия, баланса, гармонии, симметрии, а значит и красоты! Образно выражаясь, полубеременность и есть красота!
Маскарад, праздник являются неким барометром состояния общественного сознания, его выравнивателем, гармонизатором. В ряженье, как в народном театре, в связи с телесным упоминается смерть, – карнавально сниженная, комически обставленная. Петрушка убивает Немца или Доктора, Умрун хватает "неряженых", колет их иголкой, как бы приобщая к миру "нечистых", к смерти. Мотив убийства содержится также и в эпизодах с участием зооморфного персонажа. Обычно такое убийство совершается посредством удара по голове или по горшку, изображающему голову (в "петрушечьем театре" особенно часто) . Природное борется с искусственным и побеждает его. Легко привести примеры такой победы в жизни, когда некогда ухоженное место, дома, где жили люди, превращается в лес или в пустыню. Этот обряд говорит нам о непобедимости природы, её вечности, принципиальной неуничтожимости и непреходящей витальности, способной пережить и победить любые катаклизмы антропогенного характера каким бы мощным разрушительным воздействием они ни обладали. Этот способ "умерщвления" отличается большой стабильностью и напоминает свадебное битьё горшков – символическое действие эротического характера. То, что противоречит человеческой культуре, служит невольно её сохранению в смысле сохранения человека как вида – носителя культуры. Закономерно, что все игры ряженых заканчиваются созданием семьи, деторождением. Финал сказки более чем оптимистичен – свадьба героев!
Особую роль в эротических играх ряженых играло слово. С одной стороны, реплики ряженых позволяли привнести приапический смысл в игру, содержание которой напрямую этого не предполагало. Так, именно словесный текст чаще всего придавал непристойно-эротический характер играм в «покойника», «масло мешать» и «волки и овцы». С другой стороны, реплики эротического свойства приводили в необходимое соответствие действия ряженых, реально направленные на девушек, с собственно игровой их интерпретацией. В этом случае обычно использовалось иносказание. Так, в торопецкой игре «лес клеймить» ряженые, осматривая и ощупывая девушек, производили своего рода идентификацию их невинности под видом сортировки деревьев на «хорошие» и «дуплянки» .
Кроме того, существовал тип игр, центральным моментом которых являлось именно вербальное действие. В них ряженые «обвиняли» девушку или «дружащих» парня с девушкой в нецеломудренном, распутном поведении — «судили» их. Причем иногда ряженые сами «охуливали» «подсудимых», иногда заставляли последних признаваться в своих «преступлениях». В сущности, взрослая молодежь проходила в этих играх ту же сексуальную инициацию, только на словесном уровне. Коитальная ситуация проигрывалась здесь на словах, подобно тому как в других играх — в условных действиях. Таким образом, на ритуально-игровом уровне обеспечивалась и удостоверялась готовность молодежи к брачным отношениям. Это иногда прямо манифестировалось в игре: «Можно рассудить-порядить и их оженить». Игровое венчание парня и девушки происходило после «суда» над ними, являясь его результатом.
Частые упоминания о непристойных монологах ряженых мы встречаем в очерке К. Завойко. Н. Преображенский подчеркивает обилие на вечерке «громоносной» и «броненосной» брани. Таким образом, обстановка свободы и эротической разнузданности на гулянье с участием ряженых усугублялась речевым поведением присутствующих, прежде всего, конечно, самих ряженых. Кроме того, скабрезное вербальное сопровождение игры, предполагавшей некий контакт ряженых с девушками из числа «зрителей», воздействовало на эмоциональное состояние последних, делало для них этот контакт психологически особенно тяжелым и неприятным . Безусловно, в обряде ряженья мы сталкиваемся с зачатками педагогической системы. Поставим вопрос: как праздник относится к человеку? Считает ли он его чем-то несмышлёным, требующим опеки, заботы и постоянного руководства? Или же, напротив, видит в нём свободную личность, делающую свой сознательный выбор? Праздник синтезирует два этих подхода к человеку. Признавая его самостоятельным, праздник подхлёстывает его активность и направляет в нужное ему русло. Да, здесь наличествует определённая мера насилия над человеком. Таким образом, допускается власть и влияние, но лишь для того, чтобы человек быстрее перешёл тот Рубикон, который отделяет его от нового качества.
С помощью ряженых девушки проходят обряд инициации – приобщения к взрослой жизни. Ряженые имитируют половую связь, ориентируя девушек на умножение жизни, пробуждая инстинкт, помогая природе, форсируя естественный ход событий. Представители иномира заставляют девушек всерьёз задуматься о деторождении и увеличить количество живых, которые после отпущенного им срока жизни умрут и пополнят царство мёртвых. Продолжится круговорот живого вещества в природе, которое переходит из жизни в смерть и обратно. Мир мёртвых, не могущий существовать без мира живых, порождает жизнь. Инобытие оказывается тем же бытием!
Но не забудем и об условности всего происходящего. Здесь иномир представляет собой лишь только маску! Добро под личиной зла! Во время праздника зло редуцируется и релятивизируется. Праздник даёт хороший пример диалектики бытия, в которой подчас трудно бывает разобраться, что добро, а что зло. Здесь неоднозначность достигает своего апогея! На Святках происходит удвоение мира: посюсторонний и потусторонний вступают в синергию, одновременно это вызывает удвоение характера у ряженых и их целевой группы в соответствии с новыми социальными условиями – игры ряженых. Девушки начинают ориентироваться на требования среды – ряженых. Их стыд и неудовольствие поведением ряженых говорит об их ориентации на собственные стремления. Меняющаяся социальная среда является чем-то чужим, чуждым субъекту. Происходит социализация и утрата индивидуалистических тенденций. Социальное окружение воспринимается как нечто враждебное до тех пор, пока девушка не принимает его правил игры, не вовлекается в его деятельность. Ряженье акцентирует социальный характер деятельности индивида, расширение и одновременно сужение его индивидуального эмоционального опыта. Происходит некое самозабвение. Девушка служит интересам социума, подчиняясь навязываемой ей роли. Выясняется, что у человека вообще нет настоящего характера. Он коллективен, соответствует общим обстоятельствам, отвечает общим ожиданиям. Характер всё же индивидуален бессознательно, но сейчас он полностью подчинён власти рода и власти природы. Чтобы сохранить индивидуальное, свой настоящий характер, который может быть уже утрачен или не сформирован, но может существовать как нечто априорное, человек прибегает к помощи маски.
Человек надевает маску, о которой он знает, что она соответствует как его собственным намерениям, так и притязаниям и мнениям его среды, причём преобладает то один, то другой момент. Эту маску – принятую ad hoc установку – Карл Юнг называет термином «персона», которым обозначалась маска древнего актёра. Таким образом, маска является неким синтезом тезиса и антитезиса, которыми соответственно выступают индивидуальность с её собственными намерениями и коллектив, среда с их притязаниями и мнениями. Маска синтезирует оба эти начала, являясь закономерным венцом диалектики общественного бытия. Карл Юнг пишет: «Персона есть комплекс функций, создавшийся на основах приспособления или необходимого удобства, но отнюдь не тождественный с индивидуальностью». Маска является способом адаптации к жизни, к возникшим социальным условиям, некая мимикрия индивидуальности. Субъектом же он называет бессознательное, взятое в качестве «внутреннего» объекта. Это «труднодоступная сущность». Однако К. Юнг легко даёт понятие об этой внутренней установке, говоря, что «все эти так называемые случайные заторы, причуды, настроения, неясные чувства и отрывки фантазий, подчас нарушающие сосредоточенную работу, а иногда и отдых самого нормального человека, происхождение которых мы рационалистически сводим то к телесным причинам, то к другим поводам, основаны обыкновенно вовсе не на тех причинах, которым их приписывает сознание, а суть восприятия бессознательных процессов» . Скажем, что бессознательное, являясь основой индивидуальности, делает эту индивидуальность неповторимой и, как правило, вносит хаос. Поэтому любой индивидуализм с соприсущим ему хаосогенным потенциалом враждебен обществу и социальным законам, ибо закон, существующий для всех, невольно определяет прокрустово ложе общепринятого поведения, в которое не укладывается индивидуальность, ориентированная только на себя. Можно сказать, что люди с девиантным поведением, социальные дезадаптанты и есть в большей степени индивидуальности, поскольку ориентируются только на свои внутренние установки. Для таких людей реальность внешних фактов сведена к минимуму. Персона характеризуется недостатком соотнесённости, связанности, иногда даже слепой неосмотрительностью. Воздействовать на неё часто могут лишь жестокие удары судьбы. Ряженые порой жестоки. Допускаемое с их стороны насилие призвано благотворно воздействовать на персону, делая часть гармонично соотнесенной с общим целым. Возможно ли насилие в воспитании? Обряд ряженья отвечает на этот вопрос утвердительно. Более того, поощряет его, считая насилие самым действенным способом изменения внешней установки, изменения персоны.
«В той мере, в какой установка привычна, она есть более или менее устойчивый комплекс функций, с которым эго может более или менее отождествляться» . Ключевыми словами здесь являются «привычна» и «отождествляться». Природа самого праздника непривычна, поскольку «чудо отмечает праздник». Праздник – это оппозиция, противоположность обыденности, заурядности и обыкновенности серых будней. Он ломает, рушит привычные представления людей о реальности и в том числе о себе самих. Таковая миссия, природа праздника. Он мажорен, игрив, позитивен. Праздник обеспечивает подлинным счастьем, нетерпимо относясь к его суррогату, эрзацу, заменителю – привычке! Таким образом, праздник разотождествляет человека, разрушая «устойчивый комплекс функций». Праздник оказывается деструктивен по отношению к сложившимся установкам. Праздник производит ревизию ценностей. Праздник не даёт погрязнуть в конформизме и консерватизме. Праздник провоцирует переоценку ценностей. Эго оказывается как бы раздвоенным, колеблющимся, вынужденным вновь начинать с нуля. Праздник несёт функцию обновления на всех уровнях.
Обратимся вновь к К. Юнгу. Вот что он пишет о характере души: «… по моему опыту, можно установить общее основоположение, что она (душа. – М.Е.) в общем и целом дополняет внешний характер персоны. …душа обыкновенно содержит все те общечеловеческие свойства, которых лишена сознательная установка… Если персона интеллектуальна, то душа, наверно, сентиментальна… Женщина, в высшей степени женственная, обладает мужественной душой; очень мужественный мужчина имеет женственную душу. Эта противоположность возникает вследствие того, что, например, мужчина вовсе не вполне и не во всем мужественней, но обладает и некоторыми женственными чертами. Чем мужественнее его внешняя установка, тем больше из нее вытравлены все женственные черты; поэтому они появляются в его душе» . Маска инспирирует изменения в соотношении внешнего и внутреннего. Причём это чрезвычайно полезное изменение пропорции. Происходит раскачка, запускается маятник. Здесь маскарад оказывает терапевтическое воздействие, её действующим средством является замена свойств персоны свойствами души, и наоборот. Появляется возможность самосознания и приведение себя в сбалансированное состояние.
Маска – важный инструмент ритуала перехода, она обозначает символическую смерть. Праздничное маскарадное действо включало драматизированное вторжение сил хаоса, разрушения и смерти в мир людей. Маска олицетворяет такое воздействие. Смерть не редуцировалась, в сознании наших предков смерть равноправно царила с жизнью, она воспринималась также естественно, как смена времён года. Никто не хотел её обойти. За смертью не виделась трагедия и полное драматизма переживание. Смерть участвовала в жизни на равных. Её праздничное вторжение имело амбивалентный, возрождающий аспект: ряженые с фаллическими атрибутами, образ беременной смерти в европейском карнавале. Народное сознание как бы выворачивает наизнанку маску смерти, видя за ней жизнь. Это великая диалектика. Праздник ритуально творил новую общественную модель с головокружительной инверсией социальной иерархии: царя на престоле заменял раб, правитель подвергался осмеянию. В этом огромную роль играла идея маски как перевоплощения, перерождения человека. Благодаря природе маски каждый мог выйти за пределы социальной заданности, детерминированности. Вспомним и о состоянии общественно-исторического развития того времени, зависящее от способа производства людьми своей материальной жизни. Праздник существенно дополняет материалистическое понимание истории, корректирует его введением духовного, культурологического измерения. Наличествовавший рабовладельческий строй, а затем и феодализм, да, в общем-то, и капитализм тоже, праздник и маска, ставшая уже символом праздника, нивелировали. Маска ломала социальный строй. Она вторгалась в фундаментальные цивилизационно-исторические процессы. Весь ход развития истории его сопровождала макса, которая внеисторична и доисторична. Маска сообщает некое глубоко потаённое, экзистенциально необходимое знание о мире, в котором история играет лишь роль резонатора или фона. История должна усилить некий сигнал, звук, доходящий до нас из самой точки сингулярности. Это больше, чем вечные ценности – в силу их непостижимости! За маской скрывается маска неких первооснов, алгоритмов, программ. Взломать код маски равносильно познанию смысла жизни! Сам смысл жизни скрыт за маской. Архетип маски один из самых глубоких. Вечные вопросы – это маска бытия. Но, возможно за маской ничего и не скрывается? За ней лишь пустота, ничтойность, холод астральной вышины. И тогда сама маска начинает играть смыслообразующую роль. Не в этом ли разгадка феномена иконопочитания? За видимым скрывается невидимое? Икона выступает в качестве маски Бога. Человеку мало онтологического аргумента в пользу существования Создателя, а также недостаточно того, что тварь свидетельствует о Творце. Здесь персонификация и антропоморфизация проявились в самом чётком и определённом виде: икона – маска Бога. Не есть ли триединство, триипостасность три маски Бога? Ведь сам он скрыт за этой Троицей так же, как он скрыт за творением, числом, языком, законом и т.д. Не есть ли весь мир маска Бога с красивыми начертаниями в виде рек, морей океанов, лесов, пустынь? Но зачем Богу скрываться за маской? Зачем ему надевать личину? Неужели ему присуще раздвоение, шизофрения? Может быть, он устал от себя? Как эти размышления о Боге похожи на размышления человека о самом себе. Бог – порождение человеческого сознания. Именно на такую мысль нас наталкивают мысли о маске! Праздник и его неотъемлемый атрибут маска ведут нас к пониманию истоков культуры, вообще как области духовных постижений в жизни человека и общества. Игровой элемент культуры налицо! В основе культуры лежит игра. Причём трудно сказать, какой игровой принцип лежит в основе культуры: игра ради игры, самоценность игры, чистое искусство или же игра как способ отражения реальности и её преображения. Скорее всего, это однояйцевые братья-близнецы! В празднике, в игре, маскараде совершенно очевиден мощный основополагающий принцип бытия – свободное творчество. Мир сам себя творит. Человеческое общество изоморфно миру. Разные уровни бытия объединены общей идеей бесконечного, непрекращающегося ни на секунду ТВОРЧЕСТВА. «Склонность и способность человека облекать в формы игрового поведения все стороны своей жизни выступает подтверждением объективной ценности изначально присущих ему творческих устремлений – важнейшего его достояния» . А контекстом этой игры, этого творчества может быть что угодно. Им является и единый мировой процесс смены общественных форм, и всё многообразие самобытных культурных миров.
А.Д. Авдеев, определил маску как изображение какого-либо существа, надеваемое и носимое с целью преображения в это существо. Главная функция маски – преображение и перевоплощение сущности человека, создание определенного образа (животного, предка, духа, бога) и действие перевоплощаемого от имени этого образа. Маски классифицируют, исходя из их предназначения (Р. Андре, Д. Анучин): 1) культовые, 2) военные, 3) погребальные, 4) судебные, 5) танцевальные и театральные. Погребальная или посмертная маска. Человек хочет сохранить, удержать то, что является тленным. Он делает первый шаг на пути борьбы со смертью. Пока это только работа памяти, нашедшая отражение в культуре, являющейся своеобразной формой памяти. Попытка запечатлеть лик ушедшего человека пусть и достаточно натуралистическим способом содержит в себе элементы искусства. Это мимезис – подражание естеству, природе. Начало искусства. Не есть ли искусство фотографии, в котором фотография, образ и предмет изображения совпадают один к одному некая реинкарнация посмертной маски, её эволюция? Вызов смерти – начало искусства. Искусство направлено на борьбу с энтропией. Отсюда особая роль портрета, фотографии, видео- и аудиозаписи, их мистика. Искусство позволяет продлить наше дольнее существование. Оно развивается далее. Возникает попытка передать психологию человека, передать его личностные черты, а это начало пластики. Феномен маски отличается полисемией. Другая классификация учитывает характер изображения (Ратцель): простые изображения человеческого лица, 2) искажённые изображения, карикатуры, устрашающие изображения, 3) изображения животных, 4) наголовники и т.п. А.Д. Авдеев всё многообразие способов преображения распределил по четырем категориям: головные уборы, маски, маскоиды, грим. Помимо собственно головных уборов в первую категорию входят парики, рога и уборы-наголовники. В категории индивидуальных масок Авдеев рассматривает семь дефиниций: маски-наголовники, налобники, головы, личины, костюмы-маски, ручные и пальцевые маски. "Путь масок" по А.Д. Авдееву: подлинная голова или череп животного – искусственное изображение головы животного – искусственное изображение головы человека, в подражание голове животного, носимое таким же образом – появление личины человека из черепа – искусственное изображение лица человека – маска-личина, изображающая животное и изготовляемая в подражание личине человека . В отличие от этнографа А.Д. Авдеева, археолог Л.А. Новикова, рассматривая феномен масок, противопоставила две основные традиции: "линию портрета", воспроизводящую черты человеческого лица, и "линию иконы", создающую схематизированную личину, условного духа-управителя отдельного человека или коллектива. Итак, очевидна эволюция маски от звериной до божественной, хотя и в том, и в другом случае очевидна вера в магическую природу маски. В этом процессе прослеживается одухотворение человечества, его утончение и приближение к небесному, тяга к неземному. Две эти параллельные линии, ныне не пересекающиеся, имеют общую феноменальную отправную точку под названием маска. Икона – у православных и католиков – предмет поклонения – живописное изображение Бога, святого или святых, образ. Она является материальным «свидетельством» существования Бога. С ним, через икону, верующий вступает в своеобразный исповедальный диалог, обращаясь как бы напрямую к Богу. Почитание иконы направлено не на саму икону, а на ту божественную реальность, которая выражена через нее. Таким образом на II Никейском (787) и на IV Константинопольском соборах (869–870) были окончательно решены вероучительные и дисциплинарные вопросы, связанные с иконопочитанием и обсуждавшиеся в ходе иконоборческих споров. В связи с этим, любопытным представляется учение церковного деятеля 3 века, ересиарха Савеллия. Чтобы избежать обвинений в уклонении в политеизм, Савеллий выдвинул учение о том, что Бог един, но обнаруживает себя в трех различных образах, или формах. Учение получило название «модалистического монархианства». В качестве Творца Бог есть Отец, в качестве Искупителя – Сын, а в качестве Освятителя – Святой Дух. Однако это не три самостоятельных Лица, а одно Лицо в трех различных проявлениях. Савеллий связал эту доктрину с традиционным представлением о трёхчастном составе человеческой природы – теле, душе и духе, объединяемых единством человеческой личности. Кроме того, он рассматривал три «проявления» единого Бога как последовательные, а не совечные. Тем самым соблюдался принцип единства Божества, однако разрушалось представление о Сыне и Святом Духе как о полноценных и самостоятельных божественных Лицах. Природа Божественного, по мысли ересиарха, изоморфна человеческой природе. Человек в своём составе уподобляется Богу. Савеллий вплотную приблизился к пониманию творения как отражения Творца, его «образа и подобия». Ересь постулирует, ни больше ни меньше, божественную природу человека, опираясь на структурное сходство в представлении о человеке и Боге. Такие взгляды имеют далеко идущие последствия, а именно что человек вовсе не греховное существо и не «лишён славы Божьей». Скорее, наоборот, вещает более, чем какое либо другое творение, о Создателе. Савеллианство близко философским взглядам Пико делла Мирандолы, согласно которому человек может стать чем угодно. Взор Савеллия, устремлённый на Бога, смотрит в сторону человека. Ещё один шаг и мы сможем назвать Савеллия предшественником Л. Фейербаха, который истолковывал религию как отчуждение человеческого духа, а следовательно, стирается грань между почитанием иконы как выражения божественной реальности и ритуальной культовой маской, выражающей чувство зависимости человека от стихийных сил природы и общества, а также первобытное желание умилостивить их, поклонение языческим идолам. Кроме того, последовательные проявления Бога свидетельствуют скорее в пользу эволюции Бога, чем Его постоянства, а ведь церковный Бог представляется чем-то неизменным, твердыней. У Бога нет ипостасей, Он – одно Лицо, а не три самостоятельных. Следовательно, троичность Бога не более, чем маски, надеваемые им. Зачем Богу маски? Возможно, он сам стремится к постоянному преображению и перевоплощению, олицетворяя изменчивость, текучесть, время! Невольно возникают аналогии с учением Гераклита Эфесского: «всё течёт, всё меняется». В ереси Савеллия так же, как и в философии Гераклита, бытие представляет собой загадку. Основная идея Гераклита заключается в том, что в природе нет ничего постоянного. Всё в природе подобно движению реки, в которую нельзя войти дважды. Одно постоянно переходит в другое, меняя свое состояние. Символическим выражением всеобщего изменения для Гераклита является огонь. Савеллий восприемлет взгляды Гераклита, но в качестве символа всеобщего изменения у него фигурирует Бог. Есть и ещё одно важное сходство: у Гераклита человеческий разум и логос имеют общую природу, но логос существует в вечности и управляет космосом, частицей которого является человек. Савеллий соглашаясь с первой частью предложения, подводит нас к мысли о том, что и сам Бог, как и сотворённый космос, также подвержен изменениям. Церковь увидела возможность такого хода рассуждений. Ортодоксальное учение о Троице было несколькими годами позже официально сформулировано в так называемом Афанасьевском символе веры, где в ясных словах отвергалась поистине философская позиция Савеллия.
Назначение маски – закрыть, спрятать, завуалировать лицо. Лицо всегда что-то выражает, оно несёт в себе информацию. «Ещё Демокрит выразил идею проэктивной объективации субъектного образа: от вещи отделяются тончайшие «плёнки», втекающие в глаза, уши и т.д. От предметов истекают флюиды, попадая в нас через органы чувств, порождают у нас ощущения, восприятия, то есть образы. Визуальный образ формируется истечением, исходящим из глаз, и из того, что видимо» . Использование маски говорит о стремлении сократить, а то и вовсе прекратить поток информации, идущий самопроизвольно. Отсутствием информации достигается максимум энтропии. Не случайно закрытие этого информационного канала на языке представителей традиционной культуры означает смерть, реальную и символическую. Таким образом, маска является вольным или невольным проводником танатофилии. Она способствует уходу в мир иной, бегству от жизни. Это форма эскапизма. Не случайно театральное искусство сделало маску своим символом, ибо искусство – это тоже не совсем жизнь, или другая жизнь. Так что такое облачение в маску: бегство из тюрьмы или с поля боя? Наверное, и то, и другое в зависимости от ситуации. Хорошо известна «маскировочная» функция языковой шутки. Об этом писал З. Фрейд. Говорящий как бы прячется за язык. То, что надо в данных условиях держать в уме, думать про себя, но о чем не можешь промолчать, списываешь на произвольность языка, его несовершенную устроенность. Таким образом, языковая маска не прячет, а, напротив, выявляет из-под спуда страха неуничтожимое слово правды. Афористика, в основе которой лежит тот же принцип «маскировки», успешно подаёт в шутливой обёртке старые истины, которые теперь воспринимаются.
Сама маска это тоже информация. Кроме того, она может служить и неким панцирем, щитом. Кстати, шлемы древних воинов, рыцарей были призваны не только защищать голову от ударов, но и своим грозным видом устрашать противника, оказывая мощное психологическое давление.
В роли маски может выступать и животное. Учёный медведь – это оксюморон. Маска также оксюморонна, поскольку, например, изображая мертвеца, она может двигаться и говорить. Промысловые маски – начало анималистического искусства. Промысловая макса – это искусство обмана. Момент вживания в зверя – есть тут элемент театра, игры, актёрства, несмотря на практически утилитарные функции маски. Мы выходим на тотемный уровень. Сталкиваемся с реликтом тотемного сознания, который воплощают собой русские ряженные маски. Связь тотемного уровня сознания с маской очевидна: некогда в человеке царило чувство родства с тотемом. Он покровитель, родич, друг. Тотемная маска – это вживание человека в нечеловеческий образ. Данный вид сознания, наверное, утрачен навсегда и нам теперь уже не дано понять чувства наших далёких предков. На тотемном уровне человек находился в полной гармонией с природой. Тотемное сознание эксплуатировало оборотничество. Человек универсален, ему присуще всевмещение. Универсализм человека уникален, он может обернуться кем угодно. Человек изучает поведение животного. Его универсализм оборотничества – отражение самой природы, возможно, высшая форма экологического сознания.
Огромное распространение на Руси имела медвежья потеха, которая не раз упоминается в «Домострое», который осуждает её как одно из «богомерзких дел», «бесовских угодий». Царь Алексей Михайлович своими указами запрещал подобные развлечения, которые, несмотря на все гонения, продолжали существовать. Сам царь тратил большие деньги на бахарей, народных музыкантов, устраивавших медвежьи бои. Праздник обладает самой высшей юридической, законодательной силой прямого действия, поскольку подчиняет себе даже указы царя. В празднике заложен дух Конституции. Медвежья комедия заострила глубинное противоречие, сущностный антагонизм власти светской и власти духовной. Протопоп Аввакум был жестоко наказан воеводой за то, что выгнал из села «веселых людей» с медведями. Аввакум был обруган и сброшен с судна в Волгу, хотя исполнял царский указ. Враждебное отношение к медвежьей комедии со стороны церкви и почтение простолюдинов, которым окружался учёный медведь, объясняется ранними языческими представлениями о медведе-прародителе, тотемном существе, с присущей этим представлениям верой в прямую связь медведя с плодородием, здоровьем, благополучием. Медведь ассоциировался с лешим, а через него и с главным представителем славянского языческого пантеона – «скотьим богом» Велесом. В глазах крестьян он был сильнее нечистой силы, мог отвести беду, если спляшет около дома. Не случится пожара, если медведь обойдёт вокруг дома и т.п. Медвежьи поводыри открыто использовали живущую в народе веру в чудесную силу медведя и охотно «лечили» больных. Тут мы опять сталкиваемся с негативной, даже преступной ролью маски, служащей оболваниванию людей и обогащению за счёт невежества масс. Впрочем, были наверняка и случаи исцелений, благодаря эффекту «плацебо». Вообще, магический ореол маски был не только предметом всевозможных спекуляций, но и действенной помощи. Вера в сверхъестественный характер маски помогала людям переносить тяготы жизни и вступать в синергию с Богом, заряжаться энергией надежды, энергией упования. Шаманизм – общение с другой реальностью. Шаманская маска связана с проникновением в мир духов. Это новая грань макси, предполагающая трансцендирование, а значит несущая в себе начала культуры и искусства. Культура обязана трансцендировать, иначе она выдыхается. В основе африканского культа Вуду и христианского иконопочитания, молитвы – один и тот же механизм возгонки животворной, дающей силы энергии. Эти размышления коррелируют с философией Пико делла Мирандолы. Согласно его взглядам мудрость, совечная Творцу, не связана никакими ограничениями и свободно перетекает из учения в учение, избирая для своей манифестации форму, соответствующую обстоятельствам. Разные мыслители, школы, традиции, обычно противопоставляемые как взаимоисключающие, оказываются у Пико взаимосвязанными и зависящими друг от друга, обнаруживают глубокое внутреннее родство, а весь универсум знаний строится на соответствиях, явных или скрытых.Только ли с мракобесием боролась церковь? Вряд ли, ведь за ней водится тот же грех веры в чудесное исцеление, но только после покаяния и молитвы. История и современность знают бесконечное множество случаев летальных исходов у больных, доверивших заботу о своём выздоровлении и борьбе с недугом малограмотным, тёмным людям, находящимся на самых разных ступенях церковной иерархии. В «Белом Клыке» – одной из самых популярных повестей Джека Лондона – автор обращается к образам животных. В Америке волк обладал такой же языческой властью, как у славян медведь. Писатель апеллирует к извечному спору между Природой и Цивилизацией, который решается в пользу Природы. Поэзия суровой природы и бескорыстного мужества сочетается с изображением тяжелых физических и моральных испытаний, принимаемых ради обогащения. Не является ли неоромантическое творчество Дж. Лондона отголоском тех древних верований, прошедших жернова времени и убедительно постулирующих примат природы, биологического начала над цивилизационным, социальным? Не является ли медвежья маска ряженого сигналом, доносящимся из глубины веков, о том, что пора вернуться к природе и жить по естественным законам, отметая и религию, и освящаемое ею государство, городскую цивилизацию? Вспоминается творчество американского философа Ральфа Уолдо Эмерсона с его принципом самодоверия и долгим пребыванием в одиночестве в лесной чащобе. Эволюция зашла в тупик! Религия, культура, общественная действительность, политика в своём массовом изводе, виде, содержании являются продуктом социальной мутации и отклонения от заданного вектора эволюции. Всё это, должно быть, вполне допустимо и не так уныло. По крайнем мере философская антропология Пико делла Мирандолы, обосновывающая достоинства и свободу человека, как полновластного творца собственного «я», даёт нам повод для оптимизма. Вбирая в себя всё, человек способен стать чем угодно, он всегда есть результат собственных усилий; сохраняя возможность нового выбора, он никогда не может быть исчерпан никакой формой своего наличного бытия в мире. Поэтому из червя он может превратиться в Бога. Различные формы наличного бытия – это тоже маски, личины, которые определяют сущность человека на каждом конкретном этапе его жизни. Здесь налицо изменчивость. Философия Пико опровергает тезис о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, при этом и постоянство обеспечить также невозможно. Скорее можно говорить об относительности человеческого бытия и его самодополнительности. Само строение человека – это сложное сочетание симметрии внешней формы и функциональной ассиметрии мозга.
Безусловно, маска обладает своей собственной смысловой организацией и вызвана к жизни социально-психологической надобностью, коль люди её сотворили и постоянно воспроизводят. И пусть у традиционной маски сегодня функции скорее развлекательные, либо чисто декоративные – древний смысловой контекст утрачен, по-видимому, навсегда, несмотря на попытки некоторых энтузиастов, понимающих сущность фольклора, восстановить его – социально-психологический феномен маски будет существовать до тех пор, пока существует человечество и во многом определяется диалогичностью сознания и природой непростых социальных отношений, трудностями человеческого общения. Маска – это феномен как материального бытия, так и духовной реальности. Её образ рождает акт интеллектуальной деятельности. Маска – это ещё и мысль. Маска как феномен сознания, и личного, и общественного, обладает бытийным смыслом. Амбивалентность маски обнаруживает и амбивалентность бытия. Двойственность переживания бытия была сформулирована в парадоксальных афоризмах: «невыносимая лёгкость бытия», «жизнь прекрасна, но жить нельзя», «хочется жить, хотя жить не хочется» и др. В основе жизни – парадокс, граничащий с абсурдом, нонсенсом и часто переходящим эту границу. Маска бездонно философична. Она ставит вопрос: бытие как проблема. Где критерий реальности? Феномен маски сродни экстрасенсорным феноменам, связанным с излучением главными системами энергии и информации. В силу своей крайней необычности эти явления многим представляются загадочными, даже сверхъестественными. Само представление о сверхъестественном характере этих явлений обусловлено не сущностью этих явлений, а ошибочным пониманием их сущности. Феномен маски побуждает человека познавать самого себя. Он наделён огромным эвристическим зарядом. Человек как бы остраняется от самого себя и становится предметом собственной рефлексии. Это очень полезно с психотерапевтической точки зрения. Маска врачует, придавая к тому же саморефлексии игровой оттенок. Маска всегда – априори и апостериори – становится ошибочным пониманием сущности человека. Она является неким субъективным «оптическим прибором», с помощью которого человек разглядывает себя во всём многообразии своих мыслей, поступков, бессознательного. И уже на основании некоего несовершенства и ограниченности «прибора», а также принципиальной неисчерпаемости объекта познания, объективное, полное, завершённое познание невозможно! Маска может помочь лишь приблизиться к познанию самого себя, а также способствовать адаптации к жизни, реальности. В этом глубокий смысл маски: мир враждебен человеку, человек враждебен сам себе, поэтому он должен скрываться и прятаться за что-то. Этим что-то оказывается: дом и одежда, спасающие от катастрофического выравнивания температур, оружие, защищающие от насилия и угрозы жизни, статус, дающий доход и тешащий самолюбие, обеспечивая положение в обществе, и т.д.
Положительную роль маски давно понял и наш народ, сделав своим героем Ивана-дурака! Маска защищает и воплощает собой особую стратегию, исходящую не из стандартных аксиом практического разума, а опирающуюся на поиск собственных решений, часто противоречащих здравому смыслу, но в итоге приносящих успех! Таким образом, «подключение» к маске вызывает выработку производительной творческой созидательной энергии. Кроме того, появление маски – это первая манифестация индивидуализма. Спор со здравым смыслом, очевидностью, а следовательно, развитие критического, скептического начала есть зарождение философии. Как тут не вспомнить мысли Джордано Бруно о том, что кто желает философствовать, должен вначале во всём сомневаться. «Низко – думать чужим умом;…глупо – верить по обычаю; бессмысленно – соглашаться с мнением толпы» . Маска надевается толпой на Ивана-дурака. Низкий социальный статус. Бедность. Но основная его ущербность в лишённости разума, поскольку он устранён от каких-либо «полезных» дел. «Праздность – мать всякой философии». Он – олицетворяет собой философа, учёного. Некоторые его выходки отдалённо напоминают научные эксперименты, часто неудачные, но, как известно, отрицательный результат – тоже результат. В сказке только у Ивана-Дурака есть имя, и он единственный из братьев, кто говорит. Ярлык, отрицательная характеристика кого-либо может превратиться в маску. Возможно, маска – это некогда существовавший последний способ противодействия, удержания в русле родоплеменных отношений неизбежного процесса индивидуализации.
Как разновидность маски можно рассматривать крашение лица всевозможными природными красителями: его «чернение», «беление», покрывание разными узорами. Производными от маски – «чужого лица» – можно считать в театральной игре искажение лица с помощью мимики: гримасу, кривлянье, ужимки, передразниванье. В 1952 известный французский мим Марсель Марсо осуществил постановку одной из лучших своих работ – пантомимическую инсценировку "Шинели" Н.В. Гоголя. В созданном им образе Акакия Акакиевича Башмачкина блестяще выражена тема крушения мечты при столкновении с действительностью – одна из главных тем всей мировой художественной литературы. В создании образа помогло виртуозное умение надевать маску: перевоплощаться и красить лицо. Философским содержанием насыщены многие его театральные миниатюры. Мы живём в мире масок. Существует огромный набор масок, которые носят люди. Все народы имеют маски. Маска – это инвариант культуры.

м.е.